— Госпожа Рестинат еще в замке?

— Да, госпожа баронесса, с мэтром Каншером сидит.

— Что же, ему лучше?

Женевьева аккуратно уложила рукодельные припасы поплотнее, освобождая место для бутылочки темного стекла, туго заткнутой деревянной пробкой. Но ставить ее в шкатулку не стала, только тронула холодный выпуклый бок и тут же отдернула пальцы, словно обожглась.

— Лучше, госпожа баронесса. В себя уже пришел, есть попросил. Справлялся о делах и вам передал почтение. Эту шаль укладывать?

Женевьева мельком глянула на вышитую ткань в руках Агнесы, покачала головой:

— Не стоит. Она летняя, пока не пригодится, а после солнцеворота мы вернемся.

Дома она бы назвала день по имени святого, чью память следовало в него чтить, но в этой дикой стране даже те, кто считает себя истинно светолюбивыми, лучше знают нечестивые праздники своих предков, чем церковный канон. Скажи той же Агнесе про день святого Амасвинда — и экономка призадумается, а солнцеворот — понятно любому местному несмышленышу.

Только вот про возвращение Женевьева тоже солгала, и вышитая шаль, окаймленная дорогим корсиланским кружевом, ее не дождется. Пальцы снова потянулись к флакончику, просто потрогать, как тянет расчесать зудящее место, но Женевьева запретила себе глупую слабость — еще заметит внимательная экономка.

— Готово, госпожа баронесса. Как вы велели — только самое нужное.

Сундук и вправду оказался небольшим, крепкий мужчина с таким без особого труда управится, но Женевьева всерьез боялась, что и этой поклажи будет слишком много. Слуг из замка в городе придется отпустить обратно и нанять новых, чтобы ничто не смогло навести на след, но надежного человека еще попробуй найди. Что ж, не стоит думать о подгоревших пирогах, когда мука не молота. До города еще надо добраться.

— Хорошо, Агнеса, — сказала Женевьева, чувствуя, как саднят губы от любезной и спокойной улыбки, слишком часто застывавшей на них в эти дни. — Идите и позовите ко мне Рестинат. И напомните про тинктуру от кашля, что она обещала сварить.

Молча поклонившись — учтивые приседания у здешней прислуги были не в чести — Агнеса исчезла, и Женевьева вздохнула чуть свободнее, словно присутствие экономки давило незримой тяжестью. Как же она устала врать, а ведь все только начинается.

Денег в заветном сундучке покойника-барона оказалось немного, куда меньше, чем ожидала Женевьева увидеть после осенней продажи шерсти и прочего хозяйственного припаса. Возможно, у Каншера есть расписки и векселя, но их брать нельзя. Или можно? Если обналичить сразу, перед тем, как скрыться, то почему бы и нет?

Женевьева устало потерла виски. Деньги — это важно, об этом обязательно надо подумать, но в мыслях только темный флакончик с резко пахнущей маслянистой жидкостью, тщательно отмеренной Рестинат. А вот и знахарка, легка на помине.

— Зачем звали, госпожа баронесса? Говорено уже все, нового не скажу.

Рестинат могла бы быть сестрой Агнесы. Такая же худая, жилистая и крепкая, как высохшее на корню дерево без малейшей гнили, а глубокие морщины на коричневом лице, выдубленном солнцем, ветром и временем, лишь коже добавляли сходства с корой. Да и глядела старуха так же хмуро и неприветливо, как экономка, с порога пронзительно зыркнув на блестящий среди клубков и моточков флакон.

— Звала, матушка Рестинат, — мягко, словно и не замечая вызывающего непочтения, сказала Женевьева. — Уж простите, что потревожила, только нужны вы мне. Очень нужны.

— Никак, надумала? — буркнула старуха, проходя ближе к столу и замирая, скрестив руки на груди под тяжелой шерстяной шалью, даже с нескольких шагов пахнущей козами, дымом и чем-то еще, так что у Женевьевы засвербило в носу.

— Надумала, — кивнула Женевьева, поднимая на старуху взгляд и глубоко вздохнув для храбрости. — Заберите это, прошу. А мне дайте другое лекарство, настоящее. Чтобы срок доходить. А там — как Свет рассудит.

— И вправду надумала, — недобро усмехнулась старуха, выпрямляясь еще сильнее и став, под темной шалью, совсем похожей на опаленное молнией дерево. — Жалеешь, значит? А старших тебе не жаль сиротить? Баронесса, а все одно — дура. Пойми, если даже до срока доживешь, при родах непременно за Врата отправишься. Одна тебе дорога — скинуть плод пораньше, пока время не вышло. Или благодати своей боишься? Так она тебя не пожалеет, чрево не раскроет.

— Не благодати, — сказала Женевьева так тихо, что сама едва услышала свой голос, а может это опять зашумело в ушах, как случалось все чаще и чаще при накатывающей слабости. — Единым клянусь, не от страха это. И не от жадности, сами понимаете.

— Еще бы не понимать. Кабы мальчишку носила, тогда — наследник, при нем и тебе почет. А девке кто ж лен отдаст? Сунут под венец еще крохой, с кем король укажет — и прощай, баронство. Что ты теряешь, глупая?

— Ребенка, — стынущими, как от холода, губами ответила Женевьева, все так же упрямо и бессмысленно глядя на суровую, как здешняя зима, старуху. — Дочку… Помогите, матушка.

В глазах уже всерьез темнело, и Женевьева испугалась, как бы не упасть. До этого Свет Единый миловал, в обморок ей, как нежной принцессе из любимых романов, падать не приходилось ни разу, а теперь и вовсе некстати. Ей надо быть сильной, готовиться в дорогу…

— Ох, дура, — вздохнула Рестинат, едва уловимо мягчея лицом и голосом, только в светло-голубых, словно выцветших, глазах не таял лед. — Баронесса скороспелая… Да если бы я в силах была — неужели не помогла бы? И не ради денег твоих да милости. Мне скоро за Вратами ответ держать, золото там без надобности. Или думаешь, легко нерожденного назад отправлять? Без единого вздоха, без глотка молока… Что ж ты мне душу рвешь, девочка?!

— А в столице? — прошептала Женевьева, цепляясь за последнюю надежду. — Там ученые лекари, аптеки…

— Что лекари? — старуха презрительно скривила иссохшие губы. — Их дело кровь отворять да пиявок прикладывать. А в женских делах, потаенных, они меньше любого пастуха смыслят, тот хоть ягнят принимать умеет. Ну, коли мне не веришь, езжай, ищи. Меня тогда зачем звала? Дочке я твоей зелье сварила, да только ей бы сейчас в дорогу пускаться не след. Ну, коли мать матерей смилуется, хуже девице не станет. А для тебя у меня зелья нужного нет. От глупости зелий не бывает.

Свеча затрещала, видно, воск попался с примесью воды, по стенам метнулись тени, и Женевьева вздрогнула, кутаясь в теплую пелерину. Выпростав из-под плотной ткани руку, нерешительно взяла со стола холодный, прямо-таки ледяной флакон. Сжала пальцы, боясь выронить. Глянула в неподвижное, будто из мореного дерева вырезанное лицо Рестинат — знахарка кивнула.

— Вот и молодец, — сказала деловито и спокойно, будто не убеждала Женевьеву совершить смертный грех. — Да смотри, не в дороге. До постоялого двора доберешься, вина горячего попроси и с ним в комнате потихоньку выпей. После грелку к ногам — и спать ложись. А там уж ночью, когда начнется, зови на помощь, да лишнего не болтай, все и обойдется. Не ты первая, не ты последняя, всегда обходится.